Ереванское лето тем прекрасно, что помимо своего неповторимого колорита – зноя под +40, пьянящего аромата варенья и джемов, заготавливаемых домохозяйками, звучащего повсюду иностранного говора и бурлящей ближе к ночи жизни столичных кафе – дарит еще и премного интересных встреч. Встреч с людьми неординарными, побеседовать с которыми, скажем, в той же Москве, в силу их чрезвычайной занятости, можно исключительно по предварительной договоренности.
Карен Нерсисян, российский театральный режиссер — один из них. В российских театральных кругах он человек весьма известный. Ни много, ни мало, 57 театральных постановок за свои 47 – показатель чрезвычайной плодовитости и трудолюбия. Не говоря уже о солидном «послужном списке»: театр «У Никитских ворот», московский театр «Буфф», театральное товарищество «Старый театр» (основатель и худрук), Московский драмтеатр на Перовской, Рязанский государственный областной театр драмы, Московский драмтеатр под руководством А. Джигарханяна, режиссер кинокомпании Amedia. География постановок столь же широка: Нижний Новгород, Барнаул, Тольятти, Алма-Аты, США, Прага. Что ни работа, то аншлаг. В Ереване Карен Нерсисян оказался впервые, спустя 25 лет. И корреспондент Dalma News не упустила возможности пообщаться с ним.
— Откуда же такая увлеченность театром? Наверняка, в генеалогическом древе прослеживается причастность к знаменитому Грачья Нерсесяну?
— Отнюдь. Я лишь был знаком с его внуком. А творческая жилка, несомненно, передалась мне по наследству. Мой дед по отцовской линии, Арташес Нерсисян – композитор. Долгие годы он был музыкальным руководителем Ленинаканского театра, писал музыку к спектаклям. Затем случился пожар, во время которого в театре сгорело немало его партитур. После трагедии он стал директором Ленинаканской музыкальной школы. Так что театр в жизни нашего рода присутствовал уже тогда. К тому же, мой отец — Айк Нерсисян, в свое время был известным в Ереване звукорежиссером. Работал в Радиокомитете, делал много фондовых записей, трудился над музыкальным оформлением едва ли не всех ереванских, да и не только ереванских, но и ленинаканских, арташатских, театров. Его муза витала как над радиопостановками, так и над телеспектаклями, кино. Словом, с детства я знал с «изнанки» практически все театры – от Театра кукол до Русского драмтеатра им. Станиславского.
— Думаю, не ошибусь, предположив, что первым делом, приехав в Ереван впервые спустя 25 лет, вы отправились не только в кафе, но и первым делом — в театры. Как вы находите театральную жизнь столицы?
— Я приехал в летний период, в период относительного застоя театральной жизни. Но все же успел кое-что посмотреть. Из положительных моментов, прежде всего, отметил для себя, что наш армянский актер сохранил присущий ему внутренний драйв. Очень часто, репетируя в России, я заставляю играть актеров, что называется, «по-армянски». Я называю это – «играть вверх», то есть эмоционально, когда все бурлит, все клокочет! Есть театр переживания, а есть театр представления. Так вот – армянский актер владеет как раз радостью театра представления. И когда я смотрел спектакли, я думал: «Ох! Ух! Вот оно мое родное, любимое!». Что касается чисто профессиональных оценок, то мне сложно их давать: во-первых, я еще мало что видел, а во-вторых – не хотелось бы подводить всех под одну гребенку. Театр — это всегда здесь и сейчас. Один и тот же спектакль сегодня может быть сухим, «нафталинным», а завтра живым, ярким, дышащим. Сегодня труппа может быть на пике, а завтра на спаде.
Сегодняшний армянский театр, разумеется, сильно отличается от того, который я знал. И уж конечно, отличается от театра советских времен. Оно и понятно. Тогда предоставлялись деньги из Москвы, из центра, а затем следовал своеобразный пинок: мол, давайте, соответствуйте! Сейчас денег, в принципе, никто толком не дает. Но никто ничего и не требует. Поэтому ситуация вполне располагает применять подход типа «а оно нам надо?», после чего бросать все и идти пить кофе. Отсюда – потери. Иногда очень чувствительные. Когда, приехав, я впервые прошелся по ул. Туманяна, то все думал: а где же Экспериментальный театр («Поси татрон»), он тут точно должен быть. Раз десять я повторил маршрут, пока не обнаружил, что на месте театра теперь дислоцируется ресторан. Безумно жаль. Я недавно ставил в Алма-атинском русском театре драмы спектакль, и худрук с воодушевлением мне рассказывал: «Видишь нашу малую сцену? Я ее сделал точно по образу и подобию Ереванского экспериментального. Ваш театр меня в свое время так потряс, что я создал такой же театр-трансформер!». Кто бы знал, что этого театра уже нет в «живых». И хотя я понимаю, что это естественно — один театр умирает, другой рождается, – все равно горечь досады меня не покидает.
— Но в республике смена власти, новый министр культуры. Вероятно, многое переменится…
— Дело тут вовсе не в министре культуры. Дело в людях, работающих в театре. Несомненно, когда и власти не все равно, и она намерена приложить максимум усилий к реанимации любой сферы – это замечательно. Однако я говорю сейчас об ином – о встряске, о духовной, творческой встряске, подпитывающей организм, именуемый Театр! И вот эту встряску должен обеспечивать себе сам театр. В свое время мой педагог по Ереванскому театральному институту Ерванд Казанчян сказал такую фразу: «Никакие твои вчерашние заслуги в театре не работают». И был абсолютно прав. Вот ты выпустил грандиозный спектакль сегодня, а приходишь на следующий день на читку новой пьесы, практически как первый раз в первый класс. Для того же, чтобы успех предыдущего дня не покрывался тотчас пылью, следует все время находиться в поиске.
— Да, но крайне сложно «встряхнуть» себя, когда ты, к примеру, ведущий актер театра, когда у тебя семья и ее необходимо кормить, а твоя зарплата чуть выше зарплаты начинающего выпускника московского театрального института…
— Согласен. Достойный уровень жизни членов творческого коллектива – это базис. Но я говорю сейчас немного о другом. О приливе новой энергии в армянский театр. По нынешним тенденциям я вижу, что наш театр немного замкнут в себе. На днях я пообщался с ребятами из Театра кукол. Они рассказали, что были на разных фестивалях. На что я говорю, мол, замечательно, а как же свой фестиваль? Отвечают: «А у нас нет такого». А ведь я помню, как в 80-е именно в Театре кукол проходил фестиваль. Приезжал тогда Образцов, и я сам совсем еще юный видел живого мэтра. Посмотрел тогда массу спектаклей, было здорово! Так хочется, чтобы подобная возможность была бы и ныне. На сегодня в России чуть ли не каждый город имеет свой фестиваль. И это правильно, поскольку театр развивается только во взаимном общении, в энергообмене. Я знаю о двух международных театральных фестивалях, которые проводятся в Ереване. Для такого города это мало. Нужны фестивали, лаборатории, выездные театральные школы… Когда есть на что равняться, с кем конкурировать — в хорошем, в творческом смысле.
— Но какая же постановка без соответствующего финансирования?
— Несомненно, актер не должен быть голодным, и достойное финансирование еще никогда никакому театру не мешало. Я делал спектакли с бюджетом в 20 млн рублей, и с бюджетом в 15 тыс рублей. Возможно и то, и то. Так что театр может существовать в любых условиях, поверьте. Другое дело, когда ты понимаешь, что у тебя есть соответствующие возможности, твоя фантазия набирает совсем иные виражи — крутые! И я говорю вовсе не о каких-то невероятных спецэффектах или позолоченных декорациях. Я говорю о привлечении новых специалистов, о новой творческой струе, способной освежить данную конкретную постановку. Я сейчас много работаю и в провинциальных театрах, так вот – когда, в так называемый провинциальный театр, приезжает московская команда, то он начинает играть, как в прямом, так и в переносном смысле, иными красками. Та же Москва, являющаяся, в общем-то, своего рода театральной Меккой, где есть специалисты очень высокого уровня, приглашает зарубежных режиссеров, композиторов, художников. И это естественно. Театр должен меняться, должен, так сказать, «переформатироваться». И вот этого вот «переформатирования» армянскому театру, на мой взгляд, сейчас и не хватает.
— Меж тем, отдельные наши актеры, кажется, не помышляют и об элементарном обновлении своей «программы». Погружаясь в бытовую «версию», многие соглашаются на подработку, в том числе и в сериалах. Ваше отношение к этому?
— Я ни в коем случае не осуждаю тех, кто соглашается на участие в телесериалах. Но я очень уважаю тех, кто отказывается. В свое время и меня пригласили снимать сериалы. Я стажировался в теле-проекте «Не родись красивой», там у меня было несколько сцен. Позже снял порядка 30 серий в большом сериале «Любовь как любовь». Поначалу мне был безумно интересен этот опыт, когда ты работаешь с актером не на зрительный зал, а на камеру. Но в новом качестве я продержался всего полгода. По той простой причине, что в сериале творчества – ноль! При этом ты поставлен в жесткие продюсерские тиски тайминга, каких-то требований, прочих условностей. Простой пример: все сцены должны сниматься обязательно тремя камерами. Персонажи нельзя показывать в профиль, вдруг домохозяйки его не узнают. На сцену выделено столько-то минут и ни секундой больше. Ты снимаешь сцену, но не допускаешься на монтаж, и монтажеры просто могут перепутать дубли, которые должны идти в работу. И, наконец, главное: ты снимаешь, кто-то монтирует, другие накладывают фоновую музыку. И в итоге на свет появляется некий мутант, а вовсе не долгожданный твой собственный полноценный ребенок. Когда же осознаешь, что начинаешь приучать свой организм к халтуре, что убиваешь в себе все творческое, то становится страшно. Поэтому, спустя какое-то время я ушел со съемок. Пару месяцев во мне что-то дергалось, и я периодически говорил себе: «Дурак, ну потянул бы еще чуть-чуть, какие деньги ты потерял!». Однако, когда я стал в удовольствие репетировать «В горах мое сердце» Сарояна, то все стало на свои места. Потому что для творческого человека «мыло» — это немножко предательство себя…
— Кстати, о предательстве. В 1992-м вы с красным дипломом окончили Ереванский институт театра и кино, и едва ли не сразу после сдачи дипломного спектакля, уехали в Москву. Это ли не предательство — если не себя, то своих учителей, коллег, друзей?..
— Нет, в Москву я подался не так скоро. Я поставил в Ереване три спектакля. Очень благодарен Ерванду Казанчяну, который, когда я был на 3 курсе, неожиданно сказал: «Знаешь, хватит тебе ерундой заниматься. Вот театр, давай, ставь!». На тот момент Ерванд Казанчян был худруком ТЮЗа. И я, воодушевленный, перевел на армянский «Изобретение вальса» Набокова, заявив в качестве первого спектакля. «Не надо Набокова в ТЮЗе!», — улыбаясь, сказал Казанчян. И в итоге я взялся за «Господин Де Пурсоньяк» Мольера. Уже учась на 4 курсе (в 20 лет) выпустил эту пьесу. Это был мой дипломный спектакль – с участием заслуженных артистов, с песнями, танцами, очень непростой сценографией. Но одновременно я работал уже и в Русском драмтеатре. Александр Самсонович взял меня в штат, и я начал репетировать новогоднее представление в качестве второго режиссера. После чего Григорян дал возможность выпустить моего любимого Набокова. И сразу следом за «Изобретение вальса», я поставил «Женщина вне игры» Т. Рэттиган. В итоге, к защите диплома за плечами у меня были уже три своих спектакля и один – новогодний, который я поставил в качестве второго режиссера. «Господин Де Пурсоньяк» стоял в репертуаре долгие годы, а два других шли не меньше двух сезонов. Шли бы и дольше, если бы артисты в те непростые 90-е не разъехались кто куда.
Что касается выдвинутого вами «обвинения» по поводу предательства, то скорее я предал бы себя, коллег и театр, если бы остался развивать карьеру на одном, насиженном месте. Я же, когда выпустил свой первый спектакль, потом второй, задался вопросом: «Ну, сделаю я третий, потом четвертый, пятый… И что дальше?». А когда я метнулся в Москву, то, по сути, поехал в никуда, на «разведку». И как-то так случилось, что сразу после одной встречи с Марком Розовским, он предложил мне работу в качестве ассистента режиссера. А уже спустя месяц, я был зачислен в штат. И погрузился в настоящую жизнь: увлекательную, полную новых веяний, встреч, эмоций, которые так нужны любому режиссеру. В 90-е театральная жизнь Москвы бурлила: в день одновременно можно было посмотреть пару десятков премьер в разных театрах — на выбор, можно было репетировать с разными актерами. Потому я не осел и у Розовского в Театре «У Никитских ворот». Хотя мог бы там работать и работать. Однако я начал ставить еще и в театре Армена Джигарханяна, принимать участие в разных фестивалях. Был приглашен на две постановки в США. Открыл свое театральное товарищество. Меня стали звать едва ли не во все города России: я сотрудничал с Нижегородским академическим театром драмы, с Нижегородским ТЮЗом, два сезона был главным режиссером Рязанского театра драмы, ставил в Таганроге, Омске… И это была жизнь. Была и есть! Поскольку я и поныне сотрудничаю с самыми разными театрами. Недавно начал ставить в московском областном театре кукол на Таганке. И наш «Ревизор» уже побывал на многих фестивалях. Старт дан также репетициям в Волгоградском театре кукол, где ставлю «Ночь перед Рождеством». И мне это все безумно интересно, потому что это и есть та самая «свежая кровь», без которой жизнь творческого человека – не жизнь!
— Да, но глядя со стороны на те временные интервалы, на протяжение которых вы работаете то в одном театре, то в другом, на вашу «рабочую географию» — из Москвы да в Рязань – складывается ощущение, что вы неуживчивый и конфликтный человек, перессорившийся едва не со всем штатом?!
— (Смеется). Ни в коем случае. Ни с кем никогда не ссорился. Более того, везде, где бы я ни ставил, затем актеры звонят и говорят: «Приезжайте, поставьте что-нибудь еще!». Что касается кратковременности работы, то театры работают на договорной основе, где-то контракт заключается на год, где-то на два. После чего ты вправе либо продлить его, либо нет. В последнее же время в России внедрена система директорских театров, когда главный в театре директор, причем, в лучшем случае это бывший актер, в худшем – бывшая воспитательница детсада или, к примеру, бывший директор цементного завода. Серьезно. Он набирает актеров в труппу, формирует репертуарную политику, приглашает режиссеров на постановку – на свой вкус. И как-то так не всегда получается смириться с тем, что творят директора в этих театрах, и продолжать с ними работать. Пример тому — ситуация в московском театре «На Перовской», где я в течение сезона был главным режиссером, и директор которого сейчас находится в розыске, на него заведено уголовное дело. Я тогда просто написал заявление об уходе, там ничего невозможно было делать.
Что касается Рязани, то да, я принял решение сменить работу в Москве на работу в Рязани. И сделал это осознанно: мой родной дед по материнской линии долгие годы был главным архитектором Рязани. Даже, когда он переехал в Ереван, то поддерживал связь с рязанцами, и они его по сей день помнят, и тепло о нем отзываются. Именно под его руководством строилось то самое здание театра, в котором был объявлен конкурс на замещение должности главного режиссера. И я, конечно, подал заявку. И выиграл конкурс, опередив пару десятков кандидатов. С труппой сложились замечательные отношения, я выпустил там три любимых спектакля, все они имеют большой зрительский успех, собрали щедрый урожай театральных премий. К сроку окончания моего контракта концепция директорского театра достигла и Рязани. И вот уже второй сезон, как там нет худрука.
— Аналогичная ситуация фактически сложилась и в нашем Русском драмтеатре им. Станиславского в связи с кончиной его бессменного руководителя Александра Григоряна. С той лишь разницей, что директор Фред Давтян, являющийся исполняющим обязанности худрука, и на которого в будущем намеревались возложить эти функции уже без приставки И.О., оказался категорически против такого совмещения. Он фактически разделяет с вами ту точку зрения, что в театре непременно должен быть худрук, как самостоятельная штатная единица. Что, если вам предложат эту должность, согласитесь?
— Не скрою, мне уже поступило такое предложение. Которое, собственно, и стало основной причиной для приезда в Ереван, спустя долгое время. Но, понимаете, предложение поступило не от директора или от Минкультуры, а от группы молодых актеров, с которыми я ранее не работал, и не был даже знаком. Они просто отслеживали то, чем я занимаюсь, по Интернету, и предложили встретиться. Мы встретились, поговорили. Мне понравился их настрой, горящие глаза, желание работать. И я с удовольствием вернулся бы в альма-матер. Но одно дело, когда тебя приглашает дирекция театра или министерство, оговаривая свои условия, предлагая подписать контракт, а другое, когда речь идет о демократических выборах. Насколько я понимаю, нынешняя ситуация именно такова: речь идет о выборах в театре. На должность худрука есть три претендента, и каждый из них должен выступить со своей программой перед коллективом, который и будет голосовать.
— Урны на сцене, предвыборные плакаты, листовки?..
— Вот этот вопрос волнует и меня. (Улыбается). Ведь с тем же успехом свою кандидатуру можете заявить, скажем, и вы. Конечно, с одной стороны здорово – и на волне революции прекрасно, что Минкульт не привел «дядю Погоса» и не сказал: вот вам худрук, любите и жалуйте. Но с другой стороны, выборная система в театре – явление необычное. Так что Ереванский русский драмтеатр им. Станиславского вполне может стать первым в мире, где худрук будет определен выборным путем. В любом случае, это должно случиться уже до 1 октября.
— Стало быть, сейчас вы активно работаете над предвыборной программой? Какой же он – драмтеатр им. Станиславского вашего видения?!
— Программу заявить — дело нехитрое. И, несомненно, у меня есть свое представление о будущем театра. Скажу сразу — революций не ждите. Я вообще, против потрясений в творческом мире, против всяких «мы свой, мы новый мир построим…». Театр — это люди, это живой организм. Поэтому сказать, мол, все — закрываем, увольняем, переформатируем, — такого не будет. Перемены будут исключительно путем созидания, путем подвижек в сторону очень интересных спектаклей, в сторону привлечения зрительского интереса. Благо, сейчас в театре есть еще и малая сцена, которую успел построить Александр Самсонович. И там должна быть жизнь! Должны быть выставки, лаборатории, экспериментальные спектакли, академические, коммерческие, всякие!
— А что, если среднестатистический зритель не поймет вашей нацеленности на высокохудожественные постановки?
— Знаете, в Тольяттинском театре «Колесо» в свое время я начинал ставить «Чайку». И когда затевал эту авантюру, думал: «Боже, что я делаю?!». Ведь всякий раз, прогуливаясь по Тольятти – а это город, где градообразующим являются автозавод, и где люди сплошь заводчане – я пытался отыскать своего потенциального зрителя. И не мог. Я находил лишь пару-тройку алкоголиков в подворотне, которые зазывали меня к себе в компанию. И все! Тем не менее, мы ставили спектакль. Ставили его искренне, честно. И в итоге в этом, в общем-то, ментально тяжелом городе мы добились битковых аншлагов. Директор признался: «Карен, за все годы работы театра – а существует он давно – ни на одном спектакле мы не зарабатывали столько, сколько на «Чайке». Что было слышать крайне приятно, тем более, что в постановке не было ни одной обнаженной филейной части, не было приемов, способных привлечь зрителя сенсацией. Была честная, правдивая постановка. Что и привлекло даже такого неискушенного театрального зрителя, как тольяттинцы…. Примерно то же было и в Рязани. Там у нас идет «Гамлет». И как-то замдиректора по зрителю занервничал и заявил: «Я что-то не понимаю, какой-то сбой в программе происходит – мы поставили тупую комедию специально для нашего рязанского зрителя. Но почему-то на «Гамлета» билетов покупают больше?!». А сбоя никакого-то и нет, просто нельзя считать зрителя тупым. Зрителя надо понимать, уважать и тогда он отзовется.
— Итак, предположим, что на грядущих выборах побеждаете вы. Значит ли это, что вы переселитесь в Ереван, и будете, так называемым выездным режиссером, но уже нашим, родным, ереванским?!
— Да, об этом как раз и идет речь! Причем, я не собираюсь кого-либо подводить. У меня уже есть несколько начатых постановок в России, которые я намерен довести до конца. Само собой, буду работать на полную катушку и в Ереване. Поскольку я так устроен и не могу иначе. Но, если в какой-то момент вдруг пойму, что это нужно только мне одному, то просто отойду. Потому, что все должно идти через взаимный интерес. Это как любовные отношения. Если они умирают, то из-под палки выжимать чувства смысла не имеет.
— То есть, цели растолкать всех претендентов локтями, заняв главное место в театре, войти в кабинет некогда бессменного главы Русского драмтеатра им Станиславского Александра Григоряна, у вас нет?
— Абсолютно. В свое время мне очень импонировал довольно маститый режиссер Львов-Анохин. Он ставил в Малом театре в Москве, в «Современнике», в Театре советской армии, был худруком Нового драматического театра. И у него в собственном театре не было кабинета. Он говорил: «А зачем? Вот зрительный зал, вот мое режиссерское кресло — это мой кабинет». Так что сидеть в кабинете с важным лицом – до этого голода у меня нет совершенно никакого! Если бы изначально стояла задача держаться за кресло, то сейчас я был бы или в Театре на Перовской, или в Рязани, да где угодно. Что же касается голода и жадности до работы, то он есть всегда. И отчасти этот «голод» я с радостью утолил бы и в Ереване.
— Но вы же понимаете, что в случае удачных выборов, вы как в прямом, так и переносном смысле, займете-таки место всеми любимого Александра Самсоновича. Что, наверняка, придется по вкусу далеко не каждому?..
— А как же мои чувства? Понимаете, я ведь в Русском драмтеатре помимо того, что работал штатным режиссером, за год до поступления в институт проработал еще и монтировщиком – рабочим сцены. И когда я недавно пришел в театр, тотчас побежал в монтировочный цех, в репетиционный зал… Это тот театр, где я был с самого раннего детства. Где Александр Самсонович готовил меня для поступления в вуз, занимался со мной, давал разные умные книги. И сейчас я без запинки цитирую Питера Брука, Акимова, Товстоногова во многом, благодаря именно ему… В фойе театра стоит декорация спектакля «Ревизор», который был выпущен в 80-е. И я помню, как Александр Самсонович начинал репетировать его и говорил: нарисуй эскиз, как ты его представляешь. Рисовал я, конечно, наивные вещи. Но все эти воспоминания, все то, что есть на сегодня в театре, для меня настолько родное, настолько свое, что и меня охватывает щемящее чувство ностальгии. И я ни в коем случае не выступлю в роли жесткого разрушителя. Да и не тот я человек, который намерен заявиться в чужой монастырь со своим уставом!..
— Вы, скорее кандидат на звание одного из самых известных репатриантов!
— (Смеется). Совершенно верно. И весьма этому рад. Ведь тот Ереван, который я обнаружил спустя четверть века отсутствия, меня приятно удивил. Новый, дерзкий, интересный, яркий!..
Ирина Григорян
